В  своей  жизни  я много слышал рассказов, читал литературы и смотрел фильмов о Великой Отечественной войне. Но однажды мне пришлось встретиться с человеком, в судьбе которого война оставила неизгладимый след. Тогда я впервые почувствовал глубокое сострадание к тем людям, которые  по  воле судьбы оказались за бортом великого корабля победы.

    В 1993 году, находясь в служебной командировке в городе Киеве, я по совету своего отца навестил одного из своих дальних родственников Никиту Афанасьевича. Знал о нём немного, только то, что он в сорок первом ушёл на фронт, попал в плен, а вернувшись в шестидесятых, остался жить в Киеве. После  встречи  с ним, он пригласил меня на своё торжество по поводу своего семидесятилетнего юбилея.  Оказавшись по этому поводу у него в гостях, я познакомился  ближе  с его семьёй: женой  Лидией, дочерью  Валентиной, двумя сыновьями, которые  были  с  жёнами  и  детьми. Во время встречи мне бросилось в глаза  то, что его сыновья были  не  только   не  похожи на своего отца Никиту Афанасьевича, но даже не имели внешнего сходства между собой, как это обычно бывает между родными братьями, чего не скажешь о его дочери Валентине. Сам же Никита Афанасьевич в свои семьдесят лет, был весьма крепким мужчиной.  Не  жаловался  на здоровье, обладал  весёлым задором и оптимизмом. После застолья, мы с ним вдвоём вышли на балкон многоэтажного дома, и, глядя свысока на придомовую территорию, начали обычный разговор о политике, плавно   перешедший на  разговор  о делах  домашних. Во время разговора  я, обратил внимание на его пиджак, на котором поблескивал только один значок «Ударника коммунистического труда».   Я у него спросил:

- Никита Афанасьевич, я же помню, что вы участник войны, а где же медали?

- Как тебе сказать, - задумываясь над ответом и поиском нужных фраз, он продолжил, - получилось так, что я не вернулся с войны, и считаюсь без вести пропавшим, а точнее умер в одном из немецких лагерей для военнопленных.

        Такой ответ меня сразу  привёл в недоумение. Как такое может быть? Даже если и так, то как же фамилия, имя и другие данные, ведь они у него не изменились? Никита Афанасьевич, посмотрел на моё вопрошающее лицо, улыбнулся и начал свой рассказ, больше походивший на исповедь, изредка глубоко затягиваясь дымом сигареты, как бы успокаивая себя от внезапно возникшего волнения.

- Я об этом никогда и никому не рассказывал, тогда было другое время, да и говорить об этом было не совсем прилично. К пленным, времён Великой Отечественной войны, тогда относились с недоверием и презрением. Сейчас уже другие времена, да и вы, уже другое поколение, может меня и поймёте.  Из всей моей жизни я осознал то, что всё-таки есть на свете Бог, который вершит  человеческие судьбы,  как  ему заблагорассудится, и, двигая мной по крутым жизненным поворотам, он дал мне возможность выжить  и дожить до сегодняшнего дня.

 До войны я жил в  нашей кубанской станице. Окончив семь классов, работал в колхозе. Были  у меня хорошие друзья, и девушка была, любил  её, жениться хотел. Но 22 июня 1941 года все мои мечты были перечёркнуты будто «жирным химическим карандашом», который до сих пор нельзя стереть.  В армию я пошёл по призыву осенью сорок первого.   Из военкомата сразу направили на фронт в Крым.  Одели меня в военную форму, дали винтовку и к концу сентября, я, восемнадцатилетний, не видевшей войны  и не слышавший грохота выстрелов, оказался на передовой. Наши командиры были такими же молодыми, и необстрелянными выпускниками  гражданских техникумов и институтов. Но немец шёл и шёл на Крым.  Мы оборонялись, как могли, теряли своих товарищей, но, несмотря  на это верили  в  то, что мы скоро победим. В одной из атак мы пошли в наступление. Немец отступил, и мы закрепились на освобождённой территории, но это оказалось тактическим обманом, в результате которого фашисты нас окружили и стали обстреливать со всех сторон. Я и ещё несколько бойцов укрылись  в бетонном блиндаже. Два снаряда попало прямо на  верх, но он устоял.  К ночи взрывы утихли. В блиндаже  мы  нашли  немецкие консервы и шнапс, которым обработали свои раны. Командиры дали нам команду оставаться на месте до особого распоряжения. Под утро услышали выстрелы. Мы все, взяв винтовки, устремились на выход, но на выходе первых двоих немцы сразу же расстреляли из автомата. Мы, оставшиеся в блиндаже, были  в  растерянности  от  происходящего, взведя курки своих винтовок, остались на месте. Через минуту в открытый вход нашего блиндажа немецкий солдат на русском с немецким акцентом крикнул, чтобы   мы выходили  или  он  бросит  гранату. Мы втроём смотрели  друг другу  в  глаза, и  каждый понимал, что выбора нет - смерть неминуема, после чего мы, бросив винтовки на пол, с поднятыми руками вышли из блиндажа. На выходе, каждого из нас немецкие солдаты стали жестоко избивать, после чего  нас и ещё с десяток пленённых увели с поля боя  под конвоем. Через пару километров  наша колонна подошла к какому-то заброшенному коровнику. Пробыли  в  нём около двух суток. Все эти дни немцы приводили  в  него наших пленных солдат.  Находясь в плену, мы тихо  переговаривались между собой. Говорили о том, что Красная Армия своих пленных не признаёт, считает предателями  и дезертирами, вспомнили о том, что об этом нам говорили  и  командиры, когда  мы только приехали на фронт. Какое-то  время  я  ещё  верил в то, что всё образуется, нас освободят  и  вернут  в  Красную Армию. Но постепенно  я стал понимать, что  я  здесь без защиты, и  без Родины... Стал привыкать  к  тому, что  здесь среди военнопленных, был  каждый сам по себе.  

          Нас погрузили в эшелоны и повезли в Германию. В дороге думал о своих родных: что им обо мне расскажут, и кем меня будут считать. С горечью душевных переживаний думал о том, что еду к своей далёкой могиле, которую никто не найдёт, и мама к ней не принесёт цветы.  Успокоился лишь той мыслью, что меня уже в этой жизни нет,  и я просто не упокоенная душа, как те, которых засыпало землёй в окопах. Глядя на остальных, я  видел, что каждый  страдал  по-своему: кто-то стонал от боли, а кто-то горевал по своим детям, которых уже никогда не увидит. Когда мы ехали в вагоне,  то рядом со мной сел мужичок, лет под сорок, и рассказал, что он из монахов, при церкви служил под Новороссийском. Тогда  он  и сказал мне: «Не переживай парнишка – будешь жить. Если бы ты не нужен был Богу, то погиб  бы ещё на передовой, а ты жив, значит Ему очень нужен. Помни всегда, что бы с тобой ни случилось, даже если придётся умереть, то поступай по совести так, чтобы тебе не было стыдно перед самим собой».  Потом он куда-то ушёл, и я его больше не видел. Всё им сказанное я запомнил надолго. У меня появилась надежда - жить.

       Привезли нас в Германию и определили  в  лагерь для военнопленных. При  нём был завод по изготовлению кирпича. Нас узников лагеря было там не много, и назывался он  каким-то порядковым номером, который  я сейчас уже не помню. Там не принято было разговаривать  друг  с  другом. Если кто-то из узников начинал с кем-нибудь разговоры на какие-то темы, то собеседник сразу же  от него отходил.  Однажды группа военнопленных пыталась сбежать. В наказание за это, немцы выстроили  всех узников лагеря, и расстреляли каждого десятого. Как сейчас помню, что стою и смотрю, как надзиратель  идёт  и считает очередного  на расстрел. А так хотелось жить, что от страха  даже забыл, что надо дышать. При пересчёте оказался девятым.  После этого вспомнил монаха, который ехал со мной в вагоне. Наверное, он всё-таки был прав.

       Пробыл  там до весны 1943 года и хорошо запомнил свой последний день пребывания  в  этом лагере. Всё происходило, как обычно. Нас вывели на утреннее построение, и провели перекличку. Вдруг немецкий офицер с надзирателями вышли и пошли вдоль нашего строя. Идёт он, и показывает своей  палкой  то на одного, то на другого, а  надзиратели идут за ним и выводят тех, на кого указал немецкий офицер в отдельный строй.   И вдруг он указал на меня. «Ну, всё, конец, расстреляют», -  подумал я.  Внезапно в голове пролетели все события минувшей недели. Я стал вспоминать где, кому и что говорил.  Были случаи, когда  некоторые из узников за пайку хлеба  могли  указать  на любого, как  на того, кто якобы готовится к побегу, и в результате: одному порцию хлеба, а другого в расход. Ведут меня, а я смотрю в землю  и читаю про себя молитву. Остановили, дали команду всем подойти  лицом к стене.   Стою лицом  к стене и представляю себе, как пули врезаются в спину, отчего тело сжалось и зубы заскрипели. Прислушался, жду  команду  к  расстрелу  и звук  щелчка от автомата. А в эту минуту сердце стучит, из груди вырывается, и я про себя говорю: «Мама, мама родненькая спаси меня, я же ещё совсем молодой». И как хочется жить! Стою и жду, и эти минуты показались мне вечностью, но почему-то ничего не происходит. Оглядываюсь и вижу, что находившиеся сзади нас немцы стоят  в  кругу и о чём-то разговаривают. Вскоре  к ним подошли  какие-то  люди  в гражданской одежде. Немецкий офицер дал команду узникам, стоящим у стены, повернуться  к  нему лицом. После чего он вместе с гражданскими людьми стал ходить и осматривать каждого из нас. Как я потом узнал, это были немецкие бюргеры, которые из числа военнопленных выкупали для своего хозяйства рабочую силу. Дошла очередь и до меня. Подошли ко мне офицер и пожилой немец-бюргер, который посмотрел на меня и попросил нагнуться, присесть, потом посмотрел  в  зубы, попросил снять рубаху.  После его слов: «Гуд, гуд»,- я снова оделся и надзиратели вывели меня из этой колонны, выдали документы и гражданскую одежду. Офицер на немецком сказал мне, что я поступаю в распоряжение моего господина, и в случае побега, буду казнён. К тому времени  я уже стал понимать немецкий  язык  и даже говорить на нём. Мы с бюргером вышли из лагеря, сели на его лошадиную упряжку и поехали к нему домой. По пути он что- то у меня   спрашивал, а я ему что-то отвечал. Мне  как-то не верилось, что лагерный ужас  остался  в прошлом, но одна тревога за свою жизнь сменилась другой. Освободившись  из лагеря  для военнопленных, я находился в неведении о  том, что меня ждёт в будущем.

      Когда остановились отобедать, немец дал мне кусок хлеба и ломоть копчёной телятины. Впервые за два года я ел мясо и мягкий белый хлеб, запихивая его в рот двумя руками,  глотал не прожёвывая.  В памяти о лагере для военнопленных у меня остались только боли в теле, холод и вечный голод.

Приехали  к  нему на хутор. В своём поместье  он растил всякую домашнюю живность: свиней, коз, коров и прочее. Произведённые продукты сразу продавал скупщикам из города. Я не помню его имени, но помню, что я называл его просто Фриц, так  как не получалось правильно произносить его настоящее имя.  Ничего плохого о нём не скажу, вроде бы и немец, но не обижал  меня  и относился  уважительно. Работал у него до сорок пятого года.  Я научил его варить самогон, и он  на этом хорошо обогатился, за что был мне искренне благодарен.  К концу войны его поместье попало в зону, контролируемую англо-американскими войсками.  Началась проверка проживающих на контролируемой ими территории, и обнаруженных советских военнопленных отправляли в Советский Союз. Я этому очень обрадовался, но вскоре узнал, что отправленных военнопленных, по прибытию на Родину, если не расстреливали сразу, то увозили в Сибирь отбывать тюремный срок.  Чтобы  избежать таких последствий,  я  стал искать возможность уехать куда-нибудь из Германии.

     Однажды, в поисках нового места работы, я шёл по железнодорожному вокзалу, и  вдруг  увидел  молоденькую девушку с вещами и двумя маленькими детками. Один грудничок, а другому и двух лет не было. Тот, что постарше плакал и кричал: «Мама, мама я кушать хочу», - а она ему: «Потерпи сынок, у меня ничего нет». От жалости к ним у меня защемило сердце. Я купил им хлеба, сыра, дал ей  и  сказал: «Покорми деток, да и сама поешь». Она  долго  меня благодарила. Я у неё спросил: «Куда едешь?» А она посмотрев на меня  глазами, полными слёз,  спросила: «А ты кто?» - «Никита  я - военнопленный,  из  кубанских  казаков буду». А она ответила: «А я Лидия - украинка из Киева.  После оккупации немцы сюда на работы пригнали». Между нами завязался разговор, и я спросил её: «А детки твои? Смотрю я на тебя, и вижу, что молодая ты ещё, поди  и  двадцати нет?» Вдруг она посмотрела на меня злым  взглядом, и прижала детей к себе.  Не дожидаясь ответа, я задал ей уточняющий вопрос: «От немцев?» – и в ответ она  в истерике прокричала: «Это мои дети. Я их никому не отдам. Умру, но не отдам».  Смотрю на неё, а сам думаю: «Боже. Да не будет же им нигде жизни, осталась бы сама живой», - развернулся и пошёл на выход  из вокзала,  и  вдруг слышу сзади крик детского голосочка: «Папа, папа, забери меня».   Развернулся  я, и вижу, что ко мне старшенький подбегает, обнял мою ногу и держится за неё. Стою, глядя на него, и думаю: «Кому на радость эти детские слёзы?  Кто сотворил «Ад» этим маленьким человечкам?»  Взял его на руки и говорю ей: «Я одинокий человек, будешь со мной жить, и дети нашими будут».  Она посмотрела мне в глаза и спрашивает: «А ты правду говоришь?»  «Сама думай» - отвечаю ей и добавил: - «У тебя нечего забирать для того, чтобы  тебя обманывать». Наверное, в жизни каждого человека есть какое-то своё предназначение, за исполнение которого нас и оберегает  наш  ангел хранитель. Может быть, Лидия и её детки  и стали для меня этим предназначением...       

         Ничего больше не обсуждая, мы вместе с ней взяли на руки детей, и её скромный скарб, после чего пошли к моему бюргеру Фрицу, просить, чтоб пустил в дом, пока мы где-нибудь обустроимся. Несмотря  на все возможные риски за нарушения законов новой власти, Фриц нас всё-таки приютил.

        Знаешь, Владимир, на войне я увидел то, что, несмотря на политику, законы и власть, у людей, всё-таки, остаётся что-то человеческое. Если бы мы простые люди, делали  всё то, что от  нас требуют, то мы давно истребили бы друг друга, но мы остаёмся людьми, иногда даже в ущерб своим интересам.   

    Своим  присутствием  Фрица мы долго не беспокоили. Вскоре на «Бирже труда» я узнал, что идёт набор рабочих на фермы Австралии.   Посмотрел на карту. Вижу, что это очень далеко, а что делать? Другого пути нет. Сели на корабль и уплыли в неизвестность. Детки сильные оказались, выдержали и дорогу, и новый тяжёлый климат.   Стали мы там жить, работать и растить детей. Кого здесь только не было. И наши бывшие военнопленные, и сбежавшие немецкие солдаты, и просто укрывшиеся  от  войны.    Жили мы на фермерской  усадьбе, присматривали  за большими отарами овец.  Климат был суровым, было очень жарко и много опасных насекомых.  Купили радиоприёмник, слушали радиостанции Советского Союза. Из них мы узнавали  последние  новости. Бывало, как  послушаю казачьи  песни, так «душа разрывается». Ты  даже не представляешь себе, как хотелось домой! Сижу где-то в далёкой Австралии и вспоминаю, как в детстве просыпаешься под запах испечённого домашнего хлеба, возьмёшь с него корку и с парным молочком  сядешь в тень, а вокруг запах цветущей липы.    Была возможность написать маме письмо, но не стал, чтобы из-за меня мои родные не пострадали. Тогда  власть строго наказывала тех, кто общался с кем-то из-за границы. Потом пошли слухи, что после смерти Сталина очень много чего в Союзе изменилось, и что освободили из тюрем всех политических и бывших военнопленных. В новостях из Москвы, которые мы слушали по радиоприёмнику, стали говорить, что государство было несправедливо по отношению к ним. И мы снова обрели надежду  уехать на Родину.

  Со временем мы получили Австралийское гражданство.  С Лидией оформили брак, а её детей, рождённых от немцев, я записал на свою фамилию. Изменили им дату рождения и записали так, как будто они родились уже в Австралии от меня. Здесь же в Австралии у нас родилась и наша совместная дочь Валентина.  

В шестидесятом году, когда дочка немного подросла, мы решили уехать в Советский Союз на Украину, потому что у Лидии в Киеве оставались родственники, с которыми она переписывалась, и они готовы были нас принять.  Собирали деньги на дорогу, экономили на многом. Австралия очень далеко и билеты стоили  дорого, а нас-то  пятеро.  В Советском Союзе запросили  себе  гражданство, и нам не отказали. Вскоре, ни о чём не  жалея, мы уехали из Австралии.

        Хорошо помню, как приехали  в  Киев. Иду по вокзалу, слышу родной украинский говор. Всматриваюсь  в  лица прохожих, а  на душе огромная радость, что наконец-то я дома. Поселились у родственников  Лидии, а потом я поехал на Кубань в родную станицу. О своём приезде никого не предупреждал. Вышел  из  поезда смотрю, многое изменилось. Иду домой, и вот она - моя станица, родная улица, новые дома и красивые заборы. Подхожу  к  родному дому, взялся  руками за калитку, остановился, и тут перед глазами  пролетела  вся моя жизнь.  В голове одна мысль опережала другую: «Неужели я дома? А живы ли родители?» Смотрю, в окошке свет горит. Постучал, а в ответ голос мамы: «Кто там?» - А я тихо отвечаю: «Мама, это я, Никита».  Слышу, как на входной двери веранды отодвинулся засов. Я подошёл к порогу дома. Дверь открылась,  и меня осветило светом. Вижу, мама стоит, а за ней отец, и смотрят мне в глаза.  Минуту стоим молча, смотрим  друг на друга, а  у меня в груди сердце  бьёт, как церковный колокол. Хочу что-то сказать, но не могу, остолбенел. Вижу у неё слёзы на щеках, и она тихо спрашивает: «Никита, это ты?». Я, изо всех сил преодолевая  свой нервный срыв,  также тихо отвечаю: «Мама, я  вернулся, живой». И         тут она во весь голос  как  закричит: «Никита, сыночек, ты живой, я ждала тебя, батько, смотри, Никитка живой пришёл!»  И оба стали обнимать меня и целовать. Отец за руку заводит  в дом, приговаривая: «Садись, сынок, на стул, рассказывай,  где ты был?   Похоронка пришла  ещё  в  сорок  первом, написано было - «пропал без вести». Много таких тогда в станицу пришло.  Мы уже тебя не ждали, столько слёз пролили. Поминаем тебя, и свечи в церкви за упокой ставим». Стал меня ощупывать всего:  «Ты цел, не ранен?» И наконец, ко мне вернулся дар речи: «Целёхонький  я,  батя, не ранен, а братья  Андрей и Серёга живы?»  Отец поспешно накрывал на стол, попутно отвечал мне:  «Да живой наш Серёга, вернулся в сорок пятом, работает, всё у него хорошо, а вот Андрейку мы потеряли, погиб наш Андрюша  в  сорок четвёртом в Литве», – у него на глазах выступила  слеза  и покатилась по щеке. Утирая её, он шёпотом спрашивает: «Никитка, а ты не прячешься от милиции?» – «Нет, не прячусь, у меня всё проверено, Родину не предал, перед людьми совесть чиста, вот только двадцать  лет жизни где-то потерял», - отвечаю ему.

   Сидели до утра, говорили о многом. На следующий день увидел своих знакомых, которых  знал ещё до войны. Очень многие  не вернулись.  Весть  о моём возвращении быстро разошлась по станице. Стали приходить знакомые  и  незнакомые, спрашивать: «Не встречал ли  их родных, из тех, кто не вернулся с войны?» Мамы погибших сыновей продолжали их ждать, даже и тех, чьи фамилии  уже были  написаны на памятниках. К сожалению, я ничем не мог им помочь, вот только моё возвращение ещё больше  вселило  в них надежду на возможное возвращение с войны погибших и пропавших без вести.

       Погостив на Кубани, я вернулся в Киев. Пришёл в военкомат, где в автобиографии подробно о себе всё написал, конечно,  кроме нашей семейной тайны о своих сыновьях, а через время меня снова вызвали в военкомат, но уже в особый отдел.  Вошёл в кабинет, сел на стул, а ко мне подошёл  молодой лейтенант, грубо взяв меня за воротник, подтянул к себе и  сквозь зубы злобно прошипел: «Ты зачем вернулся, ну и подыхал бы там куда сбежал». - «Товарищ лейтенант, - отвечаю ему, - не надо на мне злобу вымещать,  я  её вдоволь от немцев нахлебался, и туда уехал не по своей воле, а виноват только в том, что живой остался». Бросая, мой ворот пиджака, он продолжил: «Да сколько же вас, ещё будет возвращаться предателей  и трусов?»  Хотел ему, молодому,  много чего сказать, но не стал, потому, что неведома ему суровая реальность войны, и мы никогда не поймём друг друга.  Возвращая мне документы, он надменно  произнёс: «Твоё счастье, что по немецким учётам Никита Афанасьевич умер в апреле сорок  третьего  в  лагере  для военнопленных, а к гражданам Австралии у нас претензий  нет, идите и живите, - и дерзко окончил сказанное фразой,  - пока живите».

         На этом мой собеседник закончил свой рассказ и, вкладывая в пепельницу докуренную сигарету, дополнил свой рассказ фразой: « Вот так и живу, - и, подчеркивая,  дополнил, -  пока живу  и спасибо судьбе, что живу».

            Его рассказ навсегда врезался в мою память, и  за эти прошедшие десятилетия я несколько раз хотел его опубликовать, но меня  останавливала  всегда произнесённая им фраза: «Время  не то, не поймут ещё».

   Только сейчас принёс в редакцию свою старую рукопись о такой  непростой жизни простого кубанского казака Никиты Афанасьевича.

 

В. Капуста  2020 г.